Москва, стерео, 33 1/3
Среди ненужного, но милого сердцу сувенирного хлама, привезённого мной из немногочисленных путешествий, есть одна вещица, хранимая отдельно, время от времени вытаскиваемая и протираемая тряпочкой. Ничего уникального в ней, впрочем, нет – такая же сувенирная поделка, как и многие другие: картонная открытка «Привет из Иерусалима: Храм Гроба Господня», репринт начала двадцатого века. Берёшь её в руки – и замечаешь, что открытка раскладывается, образуя конструкцию с двумя окулярами, в которые вставлены линзы. Это стереооткрытка: чёрно-белое фото десятых годов с иерусалимскими лоточниками в тюрбанах и нищими в лохмотьях у входа в храм становится объёмным – ну, настолько, насколько это было возможным за сто лет до глаз, как написал поэт Юлий Гуголев, «видавших Вия в 3D». И это как бы объём второго порядка: стереофото столетней давности и, одновременно – расщепление взгляда на прежний и нынешний.
Сделать Москву объёмной, показав её глазами (читай – с помощью эссе и стихотворных текстов) урождённого москвича и жителя столицы, родившегося за её пределами – цель придуманного «Культурной Инициативой» цикла «Москва и немосквичи». В названии прячется Гиляровский – уроженец Дона и певец Москвы. Пока попытки перейти от плоскостного зрения к объёмному, на мой взгляд, проходят с переменным успехом. С одной стороны, немосковскость «понаехавших» авторов порой оказывается весьма условной – либо это уроженцы ближайшего Подмосковья, либо «понаехали» они в столь раннем возрасте, что оказываются москвичами едва ли не в большей степени, чем их визави. С другой же, оптика приглашённых авторов зачастую настолько близка, что получившаяся в результате картина напоминает не столько объёмное зрение, сколько взгляд глазами, сведёнными к переносице.
В этом смысле совместный вечер поэтов Игоря Иртеньева и Николая Звягинцева – одна из несомненных удач. Если немосковскость Звягинцева, проведшего детские годы в Купавне под Москвой, но даже и рожденного, как выяснилось в ходе вечера, в московском роддоме, и вызывает сомнения, в то время как Иртеньев – родом из таганской коммуналки, то уж оптика у этих авторов кардинально отличается. Так отличается, что это вполне компенсирует условную «московскость» обоих. Я бы, пожалуй, сказал, что один глаз представшего перед зрителями и слушателями существа обращён внутрь себя и видит «внутреннюю Москву», другой же выдвинут далеко вверх на некоей телескопической антенне и пытается охватить целиком её саму и её дух, при этом фиксируясь на отдельных зданиях и пейзажах.
Москва всегда была городом фронды, городом тайной свободы, и в то же время любила посплетничать и побрюзжать. В Москве любили помечтать о будущем, которое, возможно, никогда не осуществится, но и помечтать (именно так) о прошлом, которого никогда не было. Слезам Москва не верит и к пришлецам, входящим в неё без любви и уважения, строга. Об этом напомнило эссе не эссе, но скорее – некое послание Игоря Иртеньева, читавшего первым. Заслуженный сатирик и иронист, куплетист от бога (т.е. не ярмарочный зазывала, а человек, умеющий схватить суть и выразить её в хлёсткой запоминающейся форме) и, при всём перечисленном – открытый переживанию и сантименту лирик был в этот день довольно желчен и мрачен: «Сказать, что я не люблю Москву, было бы, конечно, чистым понтом. Люблю, но как тот малоприятный человек, несмотря, что гениальный поэт – Россию, т.е. все более и более странною любовью. И чувствую, что недалек тот час, когда рассудок мой ее наконец-то победит. Все меньше в городе мест, которые я могу по праву считать своими». Закончив эссе стихами – традиционно-сентиментально-лирическим, но лишённым иллюзий, воспоминанием о таганском детстве с перечислением по именам соседей по коммуналке:
«Казалось бы, давно и напрочь позабыто,
А вот, глядишь ты, вдруг поднимется со дна:
По сонной мостовой процокают копыта
Савраски ломовой, и снова тишина.
И выплывут они, в густых ошметках тины,
Как бы сказал поэт, из царствия теней,
Как бы добавил он, забытые картины,
Как он бы завершил, давно минувших дней…»,
Игорь Моисеевич и в основной стихотворной части вечера придерживался той же линии, читая поэтические тексты последних нескольких месяцев, написанные уже после выхода недавней книги, выпущенной издательством «Время». Новые стихи Иртеньева для тех, кто помнит его тексты 80-х и 90-х, могут показаться несколько прямолинейными, лобовыми, жёсткими, сменившими иронию на сарказм, а улыбку – на прямые инвективы. Вместе с тем представляется интересным, что Иртеньев по сравнению со старыми стихами явно идёт в сторону минимализма и конкретизма, что порой сближает эти тексты с наиболее «социальными» из текстов лианозовцев. Иногда это просто переложения или перепевы городского фольклора: «Мы (имели) всё на свете / кроме «Эха» и «Дождя»: / «Эхо» гулкое, зараза, / «Дождь» вообще (иметь) нельзя!» При этом меня, слушающего иртеньевские стихи, не оставляло ощущение, что эта желчность, первоначально вызванная многими печальными обстоятельствами окружающей нас реальности, порой становится инерционной, подпитывает сама себя, черпает изнутри. Законы выбранного жанра строги. Тем важнее – для создания стереоскопической картины – взгляд, по самой своей природе противоположный описанному выше.
«…разные железнодорожные звуки были для меня в детстве – ну, конечно, не как сотня или сколько там эскимосских слов, обозначающих снег, но всё равно понятным и легко распознаваемым миром. Звук бензопилы от собирающейся тормозить храпуновской или захаровской электрички; ухающий, как роликовый резак, проскок мчащейся без остановки петушинской или владимирской; двойная – по воздуху и по металлу – истошная кричалка пассажирского поезда; тяжёлое уханье и равномерный скрип товарного, как будто сова открывает консервную банку» – так начиналось эссе о Москве Николая Звягинцева, поэта и архитектора, импрессиониста с сюрреалистической жилкой, преобразователя реальности, взывающего к читателю и слушателю с просьбой сделать шаг навстречу, достроить, попробовать взглянуть с того же (или хотя бы близкого) угла. Звягинцев, может быть, самый московский поэт из пишущих в Москве и о Москве в наши дни, несмотря на то, что в программе он был заявлен как «немосквич». Есть ещё, конечно, из родившихся в Москве и до сих пор в ней проживающих, Юлий Гуголев и Дмитрий Веденяпин, любящие город и много о нём пишущие, но их взгляд – лироэпический, в него так или иначе всегда проникает социальная нота. Звягинцев в этом смысле – не то чтобы чистый лирик, просто приметы времени, иронические штрихи, авторская усмешка не выходят у него на первый план, а остаются одной из красок на палитре. И там, где многие (включая автора этих строк) склонны возмутиться – как можно так грубо вторгаться в городскую среду, так по-хамски, по-чужому изменять её, архитектор Звягинцев как бы отвечает нам: «Успокойтесь. Так бывало и раньше, но город включал в себя всё навязанное извне, перерабатывал, сглаживал углы, делал своим, помещал в свой эклектичный каталог на какую-нибудь триста восьмидесятую страницу. А после пожаров и войн – отстраивался, осваивал новые пространства, прятал влюблённых под арками, удивлял приезжих новыми видами за поворотом».
Этим стихи Звягинцева, в том числе и читавшиеся им на вечере, подобны Москве, они достраиваемые, мерцающие, изменяющиеся на глазах, т.е. они не о Москве, а – сама Москва, даже если о каком-то другом городе или местности. Как одно из моих любимых:
Твоим ногам не хватает пары,
Руки держат четыре каната.
Вода полосатая, травяная
В бассейне с каменными стенами.
Скажи, что ты человек Леонардо,
Когда сойдёшь с речного трамвая.
Достроит ли читатель, не проходивший мимо шлюзов на Яузе или по пешеходному мостику над шлюзами в Тушине, не обращавший внимания, что вода в них – между бетонных стен шлюзовой камеры – действительно «полосатая, травяная», не замечавший, что матросу с речного трамвайчика, привязывающему причальный конец к поплавку в стене этой камеры, пожалуй, и правда для успешности этого действа не хватает пары рук и ног, как классическому, вписанному в круг, витрувианскому «человеку Леонардо» – достроит ли он, повторюсь, эту картинку? Это зависит от открытости и готовности самого читателя. Герметичность мира звягинцевских стихов – не безнадёжна и добра, даром что опирается на классические стихотворные размеры. А чисто московская загадочность в стихах у Звягинцева, как правило, возникает через образы метро:
Я знаю, у голоса навсегда
Есть оборотная сторона.
Это такие счастливые соты,
Где голос, который вам адресован,
Прибывает на станцию Сокол
И дальше движется по ножу.
Там нужно прыгать в кроличьи норы,
Но чтобы вы не сломали ноги,
Я это место не покажу.
(Или «Когда на деревьях не будет гнёзд, / студентка погладит собачий нос…» – явная отсылка к примете московских студентов гладить нос бронзового пса на станции метро «Площадь Революции» для успешной сдачи сессии, в данном случае, как следует из первой строки – зимней).
Поэтический вечер, как виниловая пластинка 33 1/3, продолжался 45 минут – явно недостаточно, по мнению слушателей, просивших авторов читать ещё, а затем задававших вопросы. В частности, на вопрос «Если не Москва, то – какой город?», Игорь Иртеньев назвал Тбилиси, а Николай Звягинцев – Нижний Новгород.
Цикл «Москва и немосквичи» набирает высоту. «Культурной инициативе», как мне кажется, надо не бояться привлекать к участию в нём, помимо поэтов старшего и среднего поколения, молодых авторов, целая плеяда которых, приехав в Москву учиться и работать несколько лет назад, успела стать в городе своими, утвердиться в печати и на разных культурных площадках. Они, возможно, расскажут о Москве такое, что нам и не снилось.
Геннадий Каневский
Взгляд из Марксистского переулка
Вот вы говорите, Москва. Ну, сказали и сказали, чего дальше-то рассусоливать. Однако придется. Ибо сейчас в двух основных стратах населения принято либо снобистски не любить ее, либо слюняво и завистливо ею же восхищаться.
А городок-то, между прочим, так себе. Если для жизни. Для смерти и того хуже. Да и не похоронят толком, учитывая ее поистине циклопические размеры. Это каких-нибудь шестьдесят лет назад скромный, бюджетный, как ныне принято выражаться, погост был буквально в шаговой доступности. А сейчас пока до какого-нибудь Николо-Архангельского довезут тебя проклинающие городские пробки родственники, три раза воскреснуть успеешь. Тем не менее, прет и прет русский человек в свою твердокаменную. Спроси зачем – не ответит толком. Палец в нос запустит поглубже, красиво, скажет, богато. Богато, ладно, согласимся. Но красиво? У тебя ж, дурака, в каком-нибудь твоем Переплюйске в тыщу раз казистей будет. Ты только не громозди там обитый тупым сайдингом четырехэтажный амбар и не называй его при этом «Эльдорадо». Поднови лучше старые купеческие дома с прелестными флигельками, отдрай до блеска добросовестное унавоженное гегемоном дворянское собрание, приведи в божеский вид ту же красного кирпича фабрику, поставлявшую когда-то на всю Россию рессорные экипажи. Про церкви и заикаться не будем. Не нашего ума это дело – Богу, как говорится, Богово, Гундяеву – соответственно, гундяево. Да, не поленись еще расчистить от пластиковых бутылок и окаменевших контрацептивов городской сад, где до сих пор осенними ночами отдаются простуженным медным эхом «На сопках Манчжурии».
И вот проделав все это, одевайся во все лучшее, бери с собой жену – менеджера по продаже сверхпрочныхизделий из мыльных пузырей и сына-троечника, садись в плацкартный и дуй в свою, а когда-то и мою, МОСКВУ – лучший, как некогда кичливо утверждал Муслим Магомаев, город земли. Помню, на заре своего начального образования наша дочка Вера задала бессмертный вопрос: «Мама, а Москва – это что, такие городки, типа Воронеж, то-сё?»
Знала бы бедная крошка, что спустя какие-то четверть века ее казавшееся фантастическим предположение наполнится живым смыслом. Именно то-сё. Потому что Гольяново и Пречистенка не просто два разных района одного мегаполиса, а две разные планеты, которые могут пересечься только в фантазии Спилберга. Интересно, что эти места населяют разные, при всем своем биологическом сходстве, люди. Причем из этого абсолютно не следует, что одни лучше, а другие хуже. Жлобство – понятие отнюдь не топографическое. Быдло с равным успехом может гнездиться в заплеванной однушке на первом этаже и в гламурном пентхаузе. Кстати, еще вопрос, где оно более мерзкое.
Сказать, что я не люблю Москву, было бы, конечно, чистым понтом. Люблю, но как тот малоприятный человек, несмотря, что гениальный поэт, – Россию, т.е. все более и более странною любовью. И чувствую, что недалек тот час, когда рассудок мой ее наконец-то победит.
Все меньше в городе мест, которые я могу по праву считать своими. Все чаще, пытаясь срезать дорогу через знакомый с детства проходной двор, который неведомая сволочь перегородила забором, слышу от затянутого в черную форму тунеядца вопрос, от которого начинает пульсировать в висках: «Вы куда, уважаемый? Омерзительный запах халявных денег, исходит сегодня от когда-то прекрасного города, об который обломали свои гениальные перья лучшие писатели. Смешиваясь с неповторимым ароматом разбодяженного бензина, он создает смесь, с трудом пригодную для дыхания. Москва всегда отличалась отсутствием единого стиля, которое-то и было ее неповторимой фишкой. Эклектика, в том числе архитектурная, с рождения входит в состав крови настоящего москвича. Сегодня многообразие стилей обогатилось еще одним доселе неведомым. Центр города обилием плитки, тяжеловесного мрамора и грандиозных скамей, на которых уместнее представить себе возлежащих патрициев, чем скромного гражданина, давящегося демократической шаурмой, более всего стал напоминать богатое кладбище. Ну и черт с ним. Мне-то здесь при любом раскладе не лежать. На этот скорбный случай есть у нас участок на чудесном Введенском или Немецком кладбище, как по уцелевшей традиции называют его мои земляки. Расположено оно в одном из самых известных уголков старой Москвы – Лефортове, бывшей Немецкой или Кукуевской слободы. Всем рекомендую. И от метро три остановки.
Ну и в завершение старое стихотворение о месте, куда меня доставили когда-то из родильного дома им. Клары Цеткин в Шелапутинском переулке тоже, кстати, неподалеку от тех краев.
Казалось бы, давно и напрочь позабыто,
А вот, глядишь ты, вдруг поднимется со дна:
По сонной мостовой процокают копыта
Савраски ломовой, и снова тишина.
И выплывут они, в густых ошметках тины,
Как бы сказал поэт, из царствия теней,
Как бы добавил он, забытые картины,
Как он бы завершил, давно минувших дней.
Привет тебе, привет, Марксистский переулок,
Привет, дом 3/2, квартира №6,
Где в мир явился я – нервический придурок,
О чем не разнесли волхвы благую весть.
Привет тебе, мой двор, вместилище порока,
Где вольно расцветал таганский криминал,
Где был изгоем всяк, не отмотавший срока,
Где сам бы Глеб Жеглов едва ли проканал.
Привет тебе, привет, Перов, полярный летчик,
Тот, что бельгийцев спас, кукующих на льду,
Когда бы не пырнул дружка сынок-молодчик,
Носил бы ты, сосед, геройскую звезду.
Привет тебе, привет, Дворянкин дядя Коля,
Привет тебе, привет, балбес его Лимон,
С тобою вместе мы в одной учились школе,
По-братски на двоих деля один гондон.
Привет тебе, привет, Карманов дядя Коля,
Что книжки брал читать у моего отца,
Ты жертвой пал в борьбе за дело алкоголя,
Ты честно заслужил такого вот конца.
Привет, тебе привет, Пантюшин дядя Коля,
Окрестных девок ты недаром был гроза,
И в памяти моей ты будешь жив, доколе
Визжит в ушах твоя лихая гормоза.
Привет тебе, привет, Малинин дядя Вася,
Мир праху твоему, неистовый алкаш,
Кто б так еще сумел, по три недели квася,
При этом сохранить завидный авантаж.
Привет тебе, привет, разбитое корыто,
Привет тебе, привет, хромой наш табурет,
Привет тебе, все то, что до поры зарыто,
Но стоит лишь копнуть, и вылезет на свет.
Собраньем черепков, коллекций обломков,
Истлевших дочерна, истертых добела,
Способных вызвать смех товарищей потомков,
Способный вызвать дрожь оконного стекла.
Игорь Иртеньев
Москва как инструмент. Действие в трёх эпизодах
Эпизод первый
Когда я был совсем маленьким, мы жили в Подмосковье, в посёлке около станции «33 км» Горьковского направления. У нас была комната в коммуналке в старом деревянном доме, метрах в двухстах от путей напрямую, поэтому разные железнодорожные звуки были для меня в детстве – ну, конечно, не как сотня или сколько там эскимосских слов, обозначающих снег, но всё равно понятным и легко распознаваемым миром. Звук бензопилы от собирающейся тормозить храпуновской или захаровской электрички; ухающий, как роликовый резак, проскок мчащейся без остановки петушинской или владимирской; двойная – по воздуху и по металлу – истошная кричалка пассажирского поезда; тяжёлое уханье и равномерный скрип товарного, как будто сова открывает консервную банку.
А Москва находилась там, где-то на конце этого уходящего за горизонт режущего инструмента, и чтобы её достичь, нужно было немалое мужество: подойти к железной дороге, перейти пути, подняться на московскую платформу, потом стоять у заборчика, с безопасного края, и ждать, когда просвистят все чужие и появится именно твой зелёный ножик.
Помню один подслушанный взрослый разговор. Про какую-то даму, которая – представьте – попала под поезд не где-нибудь, а на нашей ветке, в городе Железнодорожном, который тогда как-то по-другому назывался. У этой дамы чего только не было – и богатый муж, и красивый любовник, и крошка-сын, а она зачем-то вышла в Железнодорожном и угодила под поезд. Я мгновенно представил маму своего дружка Серёжки. Семья была богатая – папа постоянно ездил что-то строить куда-то в дружественную Африку, мама была высокая, фигуристая и даже блондинка. И вот она едет в Москву... Преодолеть столько опасностей, дойти до станции «33 км», сесть в электричку. Зачем ей выходить в Железнодорожном? В Москве – понятно, Москва того стоит. Там планетарий, зоопарк, рядом с зоопарком – кинотеатр «Баррикады» и кафе «Вареники». В Реутов – тоже понятно, туда моя мама каждый день на работу ездит. И даже в Купавну понятно, там Бисеровское озеро, хотя туда можно и пешком дойти. Правда, в одном месте придётся всё-таки пересечь эти четыре острых и сверкающих линии, но это быстро! А зачем выходить в Железнодорожном?
Рядом с домом у нас был небольшой огород, а там беседка, где хранился разнообразный – жалко выбросить – хлам. Я очень любил в нём копаться. И однажды обнаружил где-то в глубине мешок, в котором лежали дамские сумочки. Штук десять, не меньше, какие-то старомодные и явно бабушкины. Совсем целые красивые сумочки, которые объединяло одно: длинный сквозной разрез каким-то острым предметом на донышке или сбоку. Я решил дознаться у бабушки. Она долго жевала губами – говорить, не говорить – а потом произнесла, глядя в какую-то противоположную железной дороге сторону: «Эх, Колюнчик. Эти суки, в электричке. Заточенной монеткой. Кошелька нет. А сумочку выбросить жалко».
Москва опасная, быстрая и острая. Ножик, заточка, фреза.
Эпизод второй
Это уже мы в Москву переехали, младшая школа. Я собирал марки. И в связи с этим знал в Москве все достойные внимания киоски, почтамты, филателистические магазины, выставки и даже в лицо большое количество барыг, которые в этих местах промышляли в помощь коллекционерам.
А самые яркие, самые красивые – это марки маленьких стран, где они не имеют особенного отношения к почте, а просто являются весьма заметной в бюджете статьёй государственного дохода. И печатают их не на родине, а там, где есть соответствующая хорошая полиграфия. Какие-нибудь марки тихоокеанских островов или африканских стран, они вообще могут Европу не покидать, продаются там, где их напечатали. Наверное, и выручка там же остаётся.
И вот я узнаю, что марки Монголии (о, Монгол Шуудан!) печатаются в Венгрии. Где там Венгрия и где Монголия, посмотрим. Ага. Печатают в Венгрии. Но ведь на них монгольские почтовые штемпеля, причём аккуратно, с краешка, чтобы не закрывали рисунок. Значит, в Монголии марки рвут по перфорации, ак-ку-ратненько штемпелюют (даже есть термин, эту процедуру обозначающий – «гасят»), запечатывают в пакетики и развозят по миру всем страждущим. А откуда на этих марках берётся перфорация, по которой их можно порвать? Один заслуживающий уважения пацан, тусующийся на Главпочтамте, под большим секретом сообщил – здесь их делают, дырочки на марках, здесь, в секретной комнате на втором этаже! Из Венгрии или ещё откуда привозят в рулонах, как обои, а там, в этой комнате, огромная машина с иголками фигак! Фигак! И всё, можно везти в Монголию, там рвать на марки, гасить и отправлять продавать обратно в Москву.
Москва расчётливая, ждущая в засаде. Много-много иголок, как зубы у акулы.
Эпизод третий
В конце октября 1985 года, ровно тридцать лет назад, меня везли вместе с большой воинской командой из Муромской учебки к новым местам службы, у кого какое было. Переполненный поезд до Москвы, там поток разделился на много ручейков, на разные вокзалы; нам – на Киевский. Москва холодная, сырая и слякотная, только что растаял очередной снег. Мы – человек тридцать солдат и два офицера – спускаемся в метро на «Комсомольской» и едем по кольцевой линии. С Москвой что-то происходит, что-то не так. В метро, в автобусе, да где угодно в час пик, ты полностью сливаешься с толпой, растворяешься в ней и живёшь её жизнью. А сейчас кажется, что мы, наше грязно-зелёное пятно на благородной внутренней поверхности города, существует своей, отдельной от других, жизнью. Толпа не принимает его, не делает частью себя, просто равнодушно обходит, как обходит масло кусочки колбасы на горячей сковородке.
И тут я своими невыспавшимися мозгами соображаю, в чём дело. Зачем Москве ножик и иголки, если у неё есть вода.
* «Москва и немосквичи» – цикл литературных вечеров «Культурной Инициативы» предполагает знакомство с Москвой с помощью разных оптик: поэтов, писателей, критиков и других творческих людей, как родившихся в Москве, так и приехавших в столицу из других мест.
Гости не только читают стихи, но и рассказывают о своей Москве. Вечера проходят в клубе «Дача на Покровске», который расположен в имеющем богатые литературные традиции доме Телешова, в историческом центре Москвы, неподалеку от того места, где когда-то находился знаменитый Хитров рынок, описанный Гиляровским. Три первые встречи были организованы в помещении Московского городского отделения Всероссийского общества охраны памятников истории и культуры, практически по тому же адресу, что и клуб.
В качестве «москвичей и немосквичей» уже выступили такие столично-провинциальные пары:
Юрий Арабов (Москва) – Алексей Королев (Загорск)
Анна Аркатова (Рига) – Сергей Гандлевский (Москва)
Геннадий Каневский (Москва) – Бахыт Кенжеев (Чимкент)
Инна Кабыш (Москва) – Олег Хлебников (Ижевск)
Дмитрий Данилов (Москва) – Инга Кузнецова (пос. Черноморский, Краснодарский край)
Николай Звягинцев (пос. Вишняковские дачи, Московская область – Игорь Иртеньев (Москва)
Евгений Бунимович (Москва) – Анатолий Найман (Санкт-Петербург)
Непременная составляющая цикла – эссе о Москве, которые герои вечера готовят заранее.
Звягинцев,
Иртеньев,
Москва и немосквичи
27.12.2015, 6180 просмотров.
