Когда одиннадцать лет назад Евгений Евтушенко прилетел в Калининград, я одолжил у
Людей неинтересных в мире нет.
Их судьбы — как истории планет.
У каждой все особое, свое,
и нет планет, похожих на нее.
Он действительно умел разглядеть целую вселенную в другом человеке — доказательством тому служат бесчисленные истории о том, как Евтушенко постоянно устраивал
Его знаменитый тезис «Поэт в России больше, чем поэт» давно стал общим местом
Я не пытаюсь оправдывать чей бы то ни было моральный релятивизм — но даже у непоследовательности или, если угодно, амбивалентности Евтушенко было
Чем я обязан его стихам?
Благодаря Евтушенко стало можно не стыдиться человеческих чувств и очень человеческих слабостей — и в стихах, и, что гораздо важнее, в жизни. Более того, стало можно не стесняться быть живым. Помню, как меня в разные времена выручало его стихотворение «Одиночество»:
Как стыдно одному ходить в кинотеатры,
без друга, без подруги, без жены,
<…>
жевать, краснея, в уголке пирожное,
как будто
Прочитав такое,
За огромную жизненную силу его обожали такие же жизнелюбы и люто ненавидели зануды. Энергетика и ненасытность Евтушенко, который в стихотворении «Я хотел бы…» прямо признавался, что «хотел бы быть человеком в любой ипостаси», «любить всех на свете женщин» и даже «женщиной быть — хоть однажды», была не поэтической, а скорее
Евтушенко и был такой причудливой телефонной трубкой, транслирующей загадочные сигналы из самых разных уголков Земли: Куба, Чили, Америка, Сибирь… Сейчас нам кажется, что этот телефон молчит. Но это не значит, что сигналы перестали поступать.
* * *
В переделкинском доме
однажды не всплыли пельмени
из закипевшей воды — час не всплыли, другой.
Вскрикнув утробно,
гувернантка лазоревых туфель
и люпиновых пиджаков
бросилась в музей Евтушенко,
чтобы увидеть — все, изменились его портреты.
Он навсегда обратился в своих обожателей.
Те, кто постил одних лишь котов
да смешные гифки,
узнали теперь о бетонщице Нюшке,
о Бабьем Яре и нейтронной бомбе.
Белые снеги и дух кедрача
заполонили эфир над одной шестой.
День дураков был последним днем для него…
Сколько осиротело советских интеллигентов
в Питере и Москве, в Бостоне, в Хайфе,
в скольких квартирах не всплыли пельмени, выкипел борщ,
сколько заплакало слезно гитар
и небольших синтезаторов!
Быть на гребне современности,
говорить мутным языком сердца,
отвечать на вызовы Времени,
раскачиваясь в Политехническом,
то доставая кукиш из пестрых одежд, то пряча, —
это он умел, как никто.
Кеннеди, Кеннеди, Кастро, Андропов,
а в Переделкине снег не сошел и чернеют деревья,
некому больше сказать: «Если будет Россия,
значит буду и я, Евтушенко Евгений».
* * *
И не вчера. Уже сегодня,
Понятно было, что уходит,
Ещё немного, что
Уходит, что совсем уйдёт.
Что ограниченно, но годен
К бессмертию, которым мерил
Всю жизнь себя. И вот в апреле
Случилось. Под последний снег
Ушёл поэт. В двадцатый век.
В свой тот, единственный и верный,
Где не последним был из первых,
Звучащим говорком толпы,
Сейчас и здесь. Он просто был.
Всем эхом площадей и улиц,
И жертвою он был и пулей,
И слабостью людской и силой,
Плакатно отзвенев Россией,
Теперь он прав, и вышло так,
Она вдовой заголосила,
Всё вспомнила и всё простила…
С ушедшим голосом бессилен
Соперничать и друг и враг.
В августе 1991 года, когда прилавки магазинов были пусты и вдруг выяснилось, что я беременна, решено было отправить меня в Переделкино: там было трёхразовое питание по льготной путёвке Союза писателей, членом которого я недавно стала.
Я была ответственной беременной: кроме того, что трижды в день питалась, ежевечерне отправлялась на прогулку. Однажды, уже смеркалось, я увидела идущего мне навстречу высокого мужчину. Я занервничала. Но, приглядевшись, заметила, что мужчина вёл за руку ребёнка. «Ну! — с облегчением подумала я. — Мужчина с ребёнком — это совсем другое дело!.." Так я впервые увидела Евтушенко.
Но познакомились мы только через десять лет, на первом симпозиуме по Достоевскому. Там, между прочим, работала книжная лавка, где продавались книги участников.
«Вы что же, стихи пишете?»- спросил Евтушенко, заприметив маленькую книжечку с моей фамилией, и, расплатившись, положил её вместе с другими в большую сумку.
«Канула в Лету!..« — про себя усмехнулась я. А ночью в моей квартире раздался телефонный звонок:
— Это Евтушенко: я прочёл Вашу книгу…
Так началась наша дружба, длившаяся пятнадцать лет.
Во время того ночного разговора Евтушенко, помимо прочего, попросил меня собрать ему книжки молодых талантливых поэтов для антологии: он
Я — со свойственной мне ответственностью — собрала большую — клетчатую — сумку книг и, когда в следующий раз поехала в Дом творчества, взяла её с собой.
Утром, погрузив часть книг в рюкзак, я стала на лыжи и отправилась к Евтушенко.
Хозяин открыл калитку и обомлел:
— Как это Вы притащили такую тяжесть!
— Это только половина,- ответила я,- другую привезу завтра.
За другой он — в тот же вечер — пришёл сам: взял сумку с книгами, как с кирпичами или картошкой,- и понёс.
Он тогда рассмеялся. Он любил стихи. Любил поэтов. Русскую поэзию Евтушенко любил страстно и говорил, что в такой поэзии великое счастье — остаться даже одной строкой.
Он не был гениальным поэтом — он был именно «больше, чем поэт», потому что поэт с ребёнком, каким я его впервые увидела в 1991 году, — больше, чем поэт без ребёнка.
А с ребёнком он был всегда, даже если не вёл его за руку.
Евтушенко был очень щедр на характеристики. «Злой и добрый», «натруженный и праздный». Он был человеком широким, одновременно хотел многого и добился многого. И фактически стал самым счастливым русским поэтом.
Но главная его заслуга, как и других шестидесятников, — свобода, которую они сумели принести в русскую литературу. Это был эстетический прорыв к свободе, переломный момент, «лед тронулся», как говорил Остап Бендер. Вне зависимости от оценки их творчества, роль шестидесятников в развитии свободы поколения нельзя переоценить.
Я знал Женю с семнадцати лет, и его уход для меня жизненная потеря. Я его любил.
12.04.2017, 4109 просмотров.
