Дополнительно:

«Москва и немосквичи»*. Данила Давыдов (Москва) – Григорий Петухов (Екатеринбург)

Пространство и места

Жить в этом городе, не просто жить в этом городе, а вот именно осознавать его как место жизни, как «с чего начинается родина». Это проблемно, потому придется всё время говорить тривиальности, трюизмы, разнообразные пошлости. Не хочется, но что поделаешь.

Ощущение Москвы как целого всегда казалось мне слегка надуманным. Отбросим откровенно сегрегационные идеи о том, что Москва состоит из немосквичей (хотя это правда), само её пространство столь велико и неоднородно, что ощутить его не то чтоб полностью своим, даже просто целостным, не получается. Многие заметили это при создании виртуального объекта, известного более всего как Новая Москва. Москва, упирающаяся каблуком подло пародирующего изящный дамский сапожок Апеннинского полуострова кирзового сапога прямо вот в Калужскую губернию, – это, конечно, само по себе дискредитация любой феноменальности Москвы как чего-то целого.

Сергей Морейно цитирует эстонского писателя Яака Йорита: «Я живал в таких городах и домах этих городов, о которых можно открыто сказать – они не были местами». И сам говорит: «Место обладает рядом структурных особенностей, как внутренне присущих ему, так и связанных с человеческим восприятием содержащего его пространства, которые отличают место от других частей этого пространства, местами не являющихся».

Я знаю в Москве множество мест и не-мест, и, судя по всему, многие места и не-места мне неизвестны. Более того, и не могут. Я бы дополнил Сережу, хотя и эта мысль имплицитно содержится в цитируемом его эссе: множество мест и не-мест непрозрачны для меня и никогда прозрачны быть не смогут, поскольку принадлежат к области внутренней географии. Это просто не моя история с географией, вот и всё, и дело не ограничивается в данном случае простейшим житейским опытом, личными метками той или иной биографии, той или иной судьбы. Бывают куда более частные истории, сохраненные у кого-то лишь на грани сознания, в мире многомерных фантазмов.

Бывают, с другой стороны, и объективные локусы, которые могут говорить что-то тебе, могут молчать, при этом намекая своим отсутствием на незримое присутствие, как ожидаемая зубная боль, могут, наконец, становиться жупелами, эмблемами чуждого, враждебного, просто неприятного. Мандельштаму Красная площадь кажется местом, где всего круглей земля, для меня ж Красная площадь место откровенно чуждое и скорее неприятное, разве только вспомнить, как в далекие времена мама водила здесь экскурсии. Красная площадь притом, конечно же, – место, что ни говори, объективизированное место. Но в той нелинейной, ризоматической структуре в духе борхесианских каталогов она ничуть не статусней некоего межгаражного проема в Бескудниково или одного неработающего фонтанчика близ улицы Гримау.

Город для горожанина, большой город, конкретно же Москва как целое, есть всего лишь схема, карта линий московского метрополитена. Слава Курицын писал в свое время про сознание городского обывателя, для которого город исчезает по мере удаления от станции метро. Эзотерические фрагменты, не вошедшие в структуру подземной сети, предстают подчас загадочными островками, землями, где водятся львы. Дима Данилов хорошо мифологизирует и демифологизирует одновременно подобные земли, их вскрывают походной практикой Лесин и Курбатов, но надо понимать, что для кого-то и это – подлинные места. Опять-таки, связь с опытом здесь необязательна. Для меня Капотня или Очаково – более чем места, наделенные хтонической волей к бытию, несмотря ни на что, куда более подлинные, нежели Тверская – проходной коридор, не более, – или, скажем, Новый Арбат. А вот Старый Арбат – да, место, не потому, что «ты мое призвание» и «ты моя религия», и даже не потому, что за Вахтанговкой был магазин, где хиппье покупало, скинувшись, «Три топора», и не потому что пятое отделение милиции, и много почему не. Но эта избыточно поэтизированная хорда обладает внутренней силой, сбрасывающей псевдопоэтическую и псевдоритуальную шелуху. Так же и Чистопрудный бульвар, со всеми закоулками в обе стороны, – не потому что «Проект ОГИ», «Билингва“, “#ОккупайАбай», коммуна Жени Флора и множество еще иных разнообразных звоночков в сердце и памяти, но потому что вот есть он, как-то вот он есть.

Мне симпатично всё это метафизическое краеведение Рахматуллина и Голованова, Замятина и Балдина, но я как-то вот смотрю на это совсем к ним перпендикулярно. Явленность пространства для меня завязана отнюдь не на сомнительную для меня метафизику, не на парад архетипов или исторических рифм, но на сугубо индивидуальное чувство наличия или отсутствия. Те заштрихованные места, где водятся львы, порой недоступны и мне, живущему здесь всегда, но выстраивающему маршруты не столь по кармической предопределенности, сколь по той же сугубо природной причине, по которой зверь ходит на охоту или на водопой одной и той же тропой. Поэтому город Тушино, прославленный Лесиным, Емелиным и Даниловым, и тем более какие-нибудь там пространства в Домодедовской или Красногвардейской, мне практически ничего не говорят. Нет, я там был, и даже пил кое-что, вряд ли мёд-пиво, скорее, просто пиво или водку, но эти пространства случайны, для меня они не-места. Зато роковые Рижская – Алексеевская – ВДНХ, Менделеевская – Савеловская – Дмитровская – Тимирязевская, Калужская – Беляево – Коньково, Юго-Западная – Проспект Вернадского – Университет, Щёлковская – Первомайская, – тут силовые линии напряжены, туда меня тянет, и каждое новое обстоятельство затягивает всё сильней, хотя причинность данных обстоятельств обнаружить не получается, мешают то ли принцип дхарм, то ли закон Авогадро.

Я собственно еще не начал говорить про, извините, малую родину. Москва – пространство тотального транзита, во всех смыслах, от транспортного и миграционного до символического и кросскультурного. В этом смысле, любя взглянуть на всё свое с позиции другого, понимаю, насколько странно знать, что для какого-то парня двор в семи минутах ходьбы от «Трех вокзалов» есть малая родина. С этим трудно что-то поделать, более того, с этим активно ничего поделывать не хочется. Активно – в том числе и потому, что, чувствуя себя членом народного тела, ночами стоял вмести со всеми жильцами бывшего своего дома, перекрывая строительство нынешнего, – покуда власти не признали, что не обязательно выселять нас в Бутово, а можно дать квартиры вот прямо вот здесь, в этом же дворе. На месте этого двора стояли два ряда деревянных и каменных двухэтажек (еще одна такая сохранилась), дореволюционных, в одной из них жил актер, игравший в известном фильме бандита Промокашку, в другом, в подвале, находилась мастерская неизвестного и, кажется, очень плохого художника (мы постоянно подглядывали туда в окна, он нас гонял). Здесь я разбил в шесть лет башку ровеснику (или он на год был младше?) из соседнего подъезда (теперь он известный авторитет и крыша моя непробиваема), здесь у меня в семь был первый роман, отличавшийся повышенным мужским шовинизмом (девочка нравилась мне, поскольку я всё время говорил, а она молчала). Но: помимо Верхней Красносельской, вспоминая того самого зверя на тропе, ощущаю своей естественной, фактически природной территорией некий участок с границами у Красных Ворот, Преображенки, улицы Радио, Курской, Рижской. То есть это вот такая большая малая родина, и здесь, конечно, всё – места, подчас совмещающие общечеловеческой значение с личным, но куда чаще совершенно уж необъяснимо принадлежащие мне и только мне, однако, выгуливая друзей, всегда готов с ними поделиться этими местами. Бессмысленные кустики, полянки и лавочки в Сокольниках для меня сакральны, и, кажется, они мне отвечают взаимной признательностью. Яуза предстает величайшей рекой мира, равноценной Волге, Рейну, Нилу и Амазонке, – именно поэтому. Возможно, я потому так люблю старый дурацкий фильм «Верные друзья». Да-да, по сценарию Галича и с песенкой Галича же про плыла-качалась лодочка.

Получается как-то так. Москва фрагментарна, и мне понятней часто омич, берлинец или случайно залетевший в гости марсианин, нежели убежденный, проникнутый genius loci Южнопортовой тамошний обитатель. Небесная Москва, окруженная Силами и Престолами, мне непонятна, правда, как всякий помпезный макет трансценденции, вызывает эстетическую радость. Остается довольно разбросанный в физическом мире мегаполис, в котором, среди не-мест, проступают самые неожиданные таинственные и восхищающие места.

Данила Давыдов

Глазами чужака

За те двадцать лет, что я прожил в Москве, этот город стал моим единственным домом, тем местом, куда я возвращаюсь, где живет моя семья, мои друзья и недруги. И мне сложно, если вообще возможно, взглянуть на него глазами чужака, поскольку весь мой предыдущий опыт давно перешел в разряд архивного, утратив всякую связь с нынешней жизнью. И все-таки он был, и периодически я перебираю эти поблекшие картинки, не испытывая того, что по идее должен был бы чувствовать – радость узнавания, тремоло детского восторга, чувство утраты. Ничего…

Москва – не хочу быть неверно понят – не самый любимый мой город, заменила или заслонила собой опыт первых двадцати лет жизни, который – так вышло – не к чему приложить.

Я родился и вырос по ту сторону Уральских гор, в местности, которая не имеет никакой истории, кроме горькой. В 30-е годы огромные массы несчастных людей, сорванные с мест нуждой и голодом, стекались туда в земляные норы посреди леса за пайкой хлеба. Им, согласно Великому замыслу, предстояло стать топливом и ресурсом для колоссального завода, Отца Всех Заводов. Конечно, к тому времени, как я появился на свет, жилища, рацион и нравы претерпели кое-какие изменения. Но дети детей тех, чья жизнь прошла под знаком откровенного насилия, не очень-то тянутся к скрипичным партитурам и игре в серсо. Их привлекают бокс и самбо, а на досуге – портвейн, де-берц и простые забавы вроде группового изнасилования.

Готовя себя в спортсмены, в компании таких же переростков-баскетболистов в ювенильные годы я повидал немало городов: Каунас, Ташкент, Воркута, Мукачево. Однако настоящим городом для меня был один – Петербург, в ту пору Ленинград. Я бывал там практически каждый год с матерью, где она участвовала в каких-то испытаниях оборудования на заводе Электросила. Эти бесконечные, длиннее самой жизни гранитные перспективы, чугунная вязь вдоль воды и позолота воспринимались моим восторженным сознанием, как истинное чудо, противолежащий полюс, антипод той человеческой овощебазы, где мне довелось родиться.

И все-таки Москва, а не Питер, стала моим домом. До сих пор не понимаю почему. Возможно, по причине общественной механики, когда покидая периферию, ты неизбежно попадаешь в центр.

Впав в неприличную тривиальность, повторю вслед за автохтонами и переселенцами давно уже навязшее в зубах: первое, чем меня поразила Москва, полное отсутствие внятной единой топографии. Она – странное и дикое скопище обособленных локаций, большинство из которых не догадывается друг о друге.

Первыми тремя, если уж окончательно поддаться хронологической структуре моих заметок, были Пушкинская площадь и окрестности – Большая Бронная и Тверской бульвар, где стоит скромный желтый дом, и по сию пору притягивающий на погибель особей прыщавых, амбициозных и непрактичных. Литературный институт имени Горького. Его я едва не спалил на третий день моего пребывания в городе, устроившись волей добрых людей из литобъединения «Алконостъ» на ночлег в дворницкой. Хлам и метлы уже полыхали вовсю. Дом Герцена и меня грешного спас известный поэт-дворник Чемоданов, ни свет, ни заря явившийся на службу.

Близ метро Дмитровская находится литинститутское общежитие, перекресток улиц Добролюбова и Руставели. Отвратительные задворки сталинского стиля, обмылки и очески послевоенной помпезности. В этот дом я, беззаконный, еще не студент, влазил каждый вечер по обледеневшей пожарной лестнице – на крышу и через слуховое оконце на чердак, а потом внутрь. Ради ночлега и кружки горячего мутного пойла – в кипятке бульонного кубика, которым меня отогревали сердобольные товарки, одна родом из Мордовии (проза), другая, кажется, из Чарджоу (стихи). Нравы в этой угрюмой обители царили на зависть Руссо, Чернышевскому и прочим апологетам бесцеремонности. Периодически наскипидаренные комендантом охранники, все, как один, ражие деревенские лбы, устраивали охоту на «нелегалов». Выбив замок из картонной двери, однажды на пороге возник такой «вася», застав меня в положении, что обычно не предусматривает присутствие третьего лица. «Ты это… доё….й по-быстрому, – явил он внезапное великодушие. – И сваливай, как пришел, через крышу».

Третьим местом моего знакомства со столичным укладом стал поселок писателей Переделкино. Там я жил на даче популярного поэта Е., автора стихов про ядерную бомбу и партбилеты. Он нес над своей прогрессивной головой фальшивую орифламму правдолюбия, экстравагантность в сочетании с задушевностью идиота – были основой его стиля. Я жил на его даче нахлебником, считалось, что смотрителем угодий и дегустатором вин. В обмен на кров и каравай Е. принуждал меня усваивать продукт его педагогических желез: он воспитывал меня поэтом. Выглядело это приблизительно так: я прихлебывал розовое у камина, а он бульон без соли или чай без сахара и восклицал: «Маяковский – в нем есть правда! А Вознесенский? А? Это животное!»

Примерно через полгода, разочарованный результатами дрессуры, он вытолкал меня взашей.

А что, собственно, Москва, если возвратится к теме? Где Москва? Да, в общем-то, нигде, она происшествия, мной спровоцированные, события, свалившиеся на меня как снег на голову, редкие поступки, прочерченные моей волей. География превращается в агиографию, разумеется, минус святость. Здесь я пил пятидесятилетний коньяк на бульваре с разорившимся магнатом, нес труп старухи-соседки в морг, здесь меня грозились посадить и били тяжелыми предметами по голове, я любил, предавал и был предан, страдал от аллергии, совокуплялся. Сколь бы ни был причудлив или ординарен мой опыт, я по-прежнему отношусь к нему без трепета и придыхания. Но как бы то ни было, до сего момента лучшую и небезынтересную часть своей жизни я прожил в Москве. За что испытываю к этому городу ровное теплое чувство, без особой, впрочем, привязанности.

Григорий Петухов

* «Москва и немосквичи» – цикл литературных вечеров «Культурной Инициативы» предполагает знакомство с Москвой с помощью разных оптик: поэтов, писателей, критиков и других творческих людей, как родившихся в Москве, так и приехавших в столицу из других мест.

Гости не только читают стихи, но и рассказывают о своей Москве. Вечера проходят в клубе «Дача на Покровске» и в Московском городском отделении Всероссийского общества охраны памятников истории и культуры, которые располагаются в имеющем богатые литературные традиции доме Телешова, в историческом центре Москвы, неподалеку от того места, где когда-то находился знаменитый Хитров рынок, описанный Гиляровским.

В качестве «москвичей и немосквичей» уже выступили такие столично-провинциальные пары:

Юрий Арабов (Москва) – Алексей Королев (Загорск)

Анна Аркатова (Рига) – Сергей Гандлевский (Москва)

Геннадий Каневский (Москва) – Бахыт Кенжеев (Чимкент)

Инна Кабыш (Москва) – Олег Хлебников (Ижевск)

Дмитрий Данилов (Москва) – Инга Кузнецова (пос. Черноморский, Краснодарский край)

Николай Звягинцев (пос. Вишняковские дачи, Московская область – Игорь Иртеньев (Москва)

Евгений Бунимович (Москва) – Анатолий Найман (Санкт-Петербург)

Михаил Нилин (Москва) – Андрей Черкасов (Челябинск)

Игорь Караулов (Москва) – Сергей Круглов (Красноярск)

Михаил Айзенберг (Москва) – Максим Амелин (Курск)

Андрей Чемоданов (Москва) – Амарсана Улзытуев (Улан-Удэ)